"У нас такого нет, это все наша инициатива", — больничный клоун о своей работе

Почти каждому случалось какое-то время лежать в больнице. Взрослые умеют справляться с трудностями, а вот детям приходится сложнее. Для того, чтобы облегчить им пребывание в больнице, их посещают клоуны.

Больничная клоунада появилась в Америке в 1986 году. На сегодняшний день в мире насчитывается около 30 таких организаций. Некоторые из них волонтерские, некоторые — профессиональные. Клоуны используют арт-терапию, клоунотерапию и игротерапию для того, чтобы отвлечь ребенка от медицинских манипуляций и вызвать у него позитивный настрой на лечение.

В Одессе клоуны по четвергам приходят в Детскую областную больницу на Воробьева, 3. Они посещают те отделения, где дети лежат долго, например, онкологию или хирургию. Одна из больничных клоунов, Милена Компаниец, рассказала «Пушкинской» о том, как они помогают детям, как на них реагируют врачи и почему самый ненужный человек в больнице — это ребенок.

Как проект появился в Одессе?

Больничные клоуны работают в Одессе уже восьмой год. Тогда одесский бизнесмен Сергей Рудюк хотел сделать что-то, чтобы город стал лучше. Он понял, что в Одессе этого очень не хватает больничной клоунады, а в Украине этого вообще нет. Сейчас работают три актера ТЮЗ-а — Надежда Сальникова, Валентин Сальников и Сергей Демченко, и три актера Театра на чайной — я, Владислав Костыка и Валерия Задумкина.

А именно вы как попали к ним в команду?

Я самый свежий клоун — занимаюсь этим третий год. Я нечаянно узнала, что такой проект вообще есть, по какой-то причине это не очень афишируется. Вообще словосочетание «больничный клоун» — это довольно смешно. Люди, которые не в курсе, думают, что это какой-то абсурд. Но у меня было больничное детство и очень больничный подростковый период, я даже находилась на домашнем обучении. Я на личном опыте знаю, как сильно это нужно детям, и это помогает мне в профессиональном плане. И еще больничное детство воспитало во мне черствость относительно всяких капельниц и уколов.

Что нужно, чтобы человека взяли в коллектив?

Не обязательно это должен быть актер, главное, чтобы человек этого хотел. Ему нужно заполнить заявку на нашем сайте. Например, я заполнила заявку, попала на обучение, в течение пяти дней с утра до вечера меня учили, муштровали, и потом отправили в больницу. В начале я просто смотрела, как работают другие, потом мне сказали надеть костюм, и я наблюдала в костюме, а потом меня втолкнули в палату и уже делай там, что хочешь. Было и такое, что приходили люди, хотели работать, но, во-первых, возникала проблема с дисциплиной. Каждое утро в четверг нужно быть в больнице.

И я так понимаю, если у человека есть еще постоянная работа, нужно как-то встраивать клоунаду в график?

Да, нужно как-то варьировать. Во-вторый, это дорога. Мне неудобнее всего, потому что у меня нет машины, и с того места, где я живу, транспорт не едет. Поэтому я очень много хожу пешком. Каждое утро в четверг я думаю: «все, больше никогда». И так уже два года. Еще иногда люди не выдерживают зрелища: дети выглядят по-разному, родители выглядят по-разному, бывает такое, что дети умирают и надо уметь обойти родителей. У нас есть один коридор, в котором ты проходишь реанимацию и всегда встречаешься с заплаканными родителями. Не хочется драконить их, потому что человек в таком состоянии зацепится за все что угодно, а у нас не та цель.

Как избежать при этом психологического выгорания?

Это очень трудный вопрос. В Америке больничный клоун — это такая же должность, как медсестра. Им платят зарплату и к ним обязательно приставлен психотерапевт. У нас такого нет, это все наша инициатива. Я человек верующий, мне помогает молитва. Еще помогают прогулки и самое, наверное, главное — чувство нужности. Каждый четверг я понимаю, что я нужна. После каждого моего возгласа «я больше никогда», понимаю, что прихожу и я на своем месте. Без этого я бы выгорела в первый же день.

Как вы создаете репертуар? У вас есть репетиции?

У нас есть какие-то заготовленные сценарии, в которых мы импровизируем. 
Когда мы открываем дверь, мы заглядываем, видим в каком состоянии ребенок, какой пол, какой возраст, и уже от этого у нас начинается какая-то игра. Допустим, можно зайти и повторять движения друг за другом и при этом не разговаривать. Можно заходить и сразу начинать балаболить тра-та-та-та-та. Очень любят ребята постарше, лет 15-ти, когда мы начинаем друг друга журить. Допустим, мальчики в палате, заводят девочку, чаще всего это я, потому что единственный незамужний клоун, и вот мол смотрите какая она у нас тут. Мальчики, естественно, начинают стесняться, играть во взрослых, мол нам это не надо, не интересно, но сами смеются в этот момент.

Есть какие-то запретные слова, которых вы стараетесь избегать?

Это может быть не стоп-слово, а стоп-тема. Никогда не говорить о том, что ребенок не поправится. Всегда иметь надежду, в каком бы состоянии не был ребенок. Всегда давать надежду, оправдывать боль: ты выздоровеешь, с тобой всегда все будет хорошо, родители и врачи всегда хотят для тебя самого лучшего, может быть будет больно, но ты от этого станешь сильнее, чуть-чуть потерпи, а потом станешь как супергерой.

Был один случай, когда мы зашли, кажется, в игровую отделения урологии. Это просто пустая комната и несколько книг: что-то из Достоевского и советская литература по урбанистике. И все, больше в детской больнице, в игровой комнате, игрушек нет. Разве что есть розетка, в которую втыкали зарядку телефона и играли на своих гаджетах. Зашли за нами несколько детей, смотрят на нас огромными глазами. И мы начинаем с клоуном Морковкой, Лерой Задумкиной, играть. И Лера говорит: вот сейчас будем играть в гадание. Достаем одну из советских книг, огромную, черную, говорим: «называй страницу и задавай вопрос». Ребенок называет страницу и говорит: «когда я вылечусь от сахарного диабета». Ну и что ты на это скажешь? И конечно попалось то, что не хочется читать. Пришлось что-то придумывать. Следующий ребенок, другая книга. «Я всю жизнь болею, когда-нибудь это закончится?» — говорит ребенок. Давай закроем книгу, конечно закончится. В общем, ответа в Достоевском нет.

Что насчет костюмов? Где вы их берете?

Каждый приносит то, что нашел. Например, мой комбинезон купила в секонд-хенде и подарила мне жена директора Театра на чайной. Рубашку ношу ту, в которой играла в театре Элли из «Изумрудного города», бант просто нашла на балконе. Есть определенные правила, которыми с нами поделился Константин Седов (прим.— главный больничный клоун России). Он приезжал к нам пару лет назад и обучал. Есть правила для ткани — она не должна быть очень мягкой или пушистой, чтобы не впитывала микробы. Ее должно быть легко стирать. Мы стараемся все регулярно дезинфицировать. Было бы неплохо, если бы нашелся человек, который бы захотел сделать и подарить нам костюмы или профинансировать это, но пока что такого нет. Пока что у нас есть средства только на антисептик для рук, оксолиновую мазь, влажные салфетки и гримм.

Клоуны из других стран рассказывают, что они меняют костюмы, чтобы детям, которые долго лежат в больнице, не становилось скучно. Как это работает у вас?

Наши костюмы уже довольно старые. Люди, которые работают семь лет, семь лет ходят в одном и том же образе. У них есть свои характеры, свое имя и они держат этот образ. Лично мне приятнее, чтобы ребенок меня узнавал. Было такое, когда дети очень долго лежали в больнице и шли именно ко мне, им было как-то комфортнее.

Как на вас реагируют дети?

Очень по-разному. Бывают дети, которые вообще не хотят тебя видеть. У нас есть правило — перед тем, как зайти в палату, мы всегда стучим. Это больше, чем кажется на первый взгляд. Ребенок, лежащий в больнице, он самый ненужный там. И он по иерархии ниже санитарки, ниже медсестры, он ниже врача и ниже родителей. Постоянно кто-то большой и взрослый вторгается в его личное личное пространство, делает ему больно, не спрашивает ни о чем, переворачивает как кусок мяса. Больничный клоун стучит для того, чтобы в первую очередь спросить у ребенка: «можно ли к тебе прийти?» Если хочет, то тогда мы вторгаемся в его пространство, его палату, и стараемся развлекать так, как он был хотел, чтобы его развлекали, стараемся поймать его волну. Нужно, чтобы у него был какой-то громоотвод — клоун. До этого, в понимании ребенка, это он громоотвод для всех. Не каждому ребенку можно объяснить, что сейчас врачи делают ему больно для его блага. Ему просто делают больно.

Вам рассказывали врачи о результатах вашей работы?

Нас очень любят врачи. Когда они нас встречают и сами любят пошутить. Я понимаю, что при такой тяжелой работе, когда человек в постоянном напряжении, это тоже громоотвод — встретить клоуна, «шуткануть» с ним. Они нас поддерживают, осторожно заходят, когда мы есть в палате. Мы стараемся не мешать врачам и медсестрам, когда они что-то делают, в общем мы друг с другом дружим. Иногда случаются терки с медсестрами и санитарками — ведь они хозяева, а мы приходим потоптать. Я понимаю,что они видят результат нашей работы по отношению к нам, иначе мы бы там не держались семь лет.

Что вам больше всего запомнилось за годы работы, может быть смешное или, наоборот, грустное?

Была одна женщина, в отделении нейрохирургии, очень позитивная, такой лучик солнца. Она нам всегда очень помогала, делала куклы из носков, подарила нам одну. Ее зовут Гага, мы до сих пор с ней работаем. У нее был маленький сын в тяжелом состоянии. Мы с ним работали — с маленькими не поговоришь, но можно показать образами, руками. И вот однажды мы пришли, а нам говорят — не заходите в эту палату и противоположную. Оказалось, что ночью умер сын этой женщины и еще один мальчик в таком же состоянии. Но с мамой второго мы никогда до этого не контактировали. И вот я встретила первую, она сказала: «ну вот так получилось, мы были к этому готовы, такое случается, ребенок — чистая душа». А вторая мама начала кричать: «что вы здесь делаете, здесь горе, вышли отсюда все, вам тут не место». И я понимаю что ей нужно выплеснуть всю эту негативную энергию, мы на таких родителей не злимся, не обижаемся. Но я просто увидела такую разницу в восприятии одного и того же момента. И я понимаю, что каждый переживает горе по-своему, но для меня это был очень тяжелый опыт.